Это изначально казалось чем-то странным. Тот факт, что поговорить о книге правительство решило спустя несколько лет после ее издания, или то, что приглашен был только один из соавторов. Говоря с Ильфом, Евгений признавался ему в своих переживаниях, но это мало что могло изменить: если тобой заинтересовалась политика, ты никуда от этого не сбежишь. Илья говорил об этом с какой-то неуверенной полуулыбкой — глядя на то, как он застенчив в жизни, сложно было и предположить, что все гротескные остроты именно его рук дело. У Евгения же юмор несколько другой. В шутку они называли себя Салтыковым и Щедриным — именно так, по отдельности, как будто и Салтыков-Щедрин был не одним человеком; правда же выглядела так, что в роли Салтыкова-Щедрина был Илья, а Евгений имел бо́льший уклон в гоголевщину. Но не о том.

«Как мне себя вести?» — спрашивал Евгений у своих друзей, и от всех них слышал разные советы. От Вали, своего брата, он слышал что-то вроде «не робей», от Олеши и Ильфа — «не наглей». Хотя и наглеть-то Евгений не собирался вовсе. Голова ж на плечах имелась всё-таки. Впрочем, и давать свое детище в обиду нельзя — «Стульями» был доволен не только старший брат Петрова, подкинувший идею для сюжета, но и сами соавторы.

Страха вообще было мало, была только некоторая тревожность. Быть писателем в Союзе тяжело, равно как и другим представителем мира искусства — никогда не дремлет цензура и никогда не дремлет власть. «Двенадцать стульев» изрядно подсократились после цензорской редактуры, и в свет не вышло около трети романа. Обидно? Разве что совсем немного, но черновики и рукописи все равно хранятся у Евгения дома — даже любя чистоту и зная, что, возможно, хранить подобные записи необоснованно рискованно, он не мог позволить себе выкинуть совместные с Ильфом труды.

Сегодняшним днём работа не клеилась совсем, ну никак, вот прям бесповоротно. Любящий споры и активные обсуждения Петров никак не мог вникнуть в суть того, о чем велись дискуссии, и даже часто ошибался, делая записи. Илья спрашивал: «ты хочешь поговорить об этом?» Евгений задумчиво качал головой и коротко отвечал, что, мол, нет, Илья, не хочу. В порядке, говорил, все будет.

— А вот ты не расслабляйся, — после очередного долгого молчания произнес Евгений, — может, позже и с тобой поговорить захотят.

— Мои ответы будут такими же, как твои. — Ильф скромно улыбнулся, поправив очки одним пальцем.

— Потому что я потом тебе все расскажу?

— Нет. Просто я знаю, что ты можешь сказать.

На время Евгению стало так спокойно, будто ему и не предстояла поездка на сталинскую дачу. Да. Ильф все знал, они уже практически одно целое. Это и хорошо, это не могло не радовать. Получить бы ещё какое-то напутствие или наставление от Вали, да некогда: брат сам был занят работой, да и машина, по расчетам Евгения, должна подъехать за ним очень скоро. Так и оказалось.

Это было несколько неловко и, чего греха таить, волнительно. Всю дорогу Петров занимал себя разминанием рук — нет, здесь не будет никакой шутки про возможную внезапную необходимость обороняться — в попытках перевести мысли в спокойное русло. Ему ничего не угрожало, после свёртывания НЭПа книга вообще оказалась весьма и весьма удачной, да и приговоры никакие на дачах не должны выноситься, а значит, и переживать не о чем. Да и вся прошлая карьера была хорошей, если не сказать блестящей — сказывался природный трудоголизм.

Дорога казалось бесконечной, хотя, разумеется, таковой вовсе не была. По привычке Евгений начал обдумывать сюжетные ходы следующей книги, которые можно было бы предложить Илье, обсудить с ним все и прийти к общему решению. Вот только писать оказалось не на чем, поэтому оставалось лишь надеяться на собственную память, которая, конечно, раньше ни разу не подводила, но все же. Ни с водителем, ни с сопровождающим разговоров Евгений не вел. Во-первых, вряд ли бы они их поддержали, а во-вторых, это просто было ни к чему — как правило, тебе люди особенно и не нужны, если сам для себя можешь придумать какой-то новый мир. Пусть даже он отчасти (или не так уж отчасти) повторяет советские реалии, но можно было что-то приукрасить, над чем-то пошутить и что-то высмеять — именно это в придуманном Союзе нравилось Евгению больше всего. Хотелось веселья, танцев на грани дозволенного, подходить как можно ближе к той черте, которую переступать нельзя было ни при каких обстоятельствах, будь ты хоть трижды шутник.

За размышлениями дорога, кажется, прекратилась, и сбоку открылась дверь автомобиля. Евгений недолго помедлил, сверля ее взглядом, а затем с несколько нелепой резвостью выскочил на улицу. Оттуда его повели в приемную, где, как оказалось, необходимо было подождать. Евгений даже мысленно не смел жаловаться на ожидания, погруженный в изучение помещения вокруг. Все здесь казалось ему странным, но это, наверное, из-за смены окружения: он слишком привык к редакции того же «Гудка», привык к небольшому кабинету, иногда заваленному черновиками, к шуму вокруг — а к тихой и, быть может, способной напугать кого-то приемной не привык. Вскоре к нему вышел и хозяин дачи.

— И вам добрый вечер, Иосиф Виссарионович, — сдержанно улыбнулся Петров, ответно протянув руку для рукопожатия. И пока Сталин мерил его взглядом, Евгений спокойно смотрел ему в лицо, кажется, и вовсе забыв про изначальную нервозность. — Государственные дела важнее. Что касается меня, то я прекрасно провел время в дороге. Можно сказать, что работал.

Опустив руки, Евгений поймал себя на мысли, что ему совершенно некуда их деть. Погружать в карманы не только неприлично, но и может вызывать разного рода подозрения. Тихо хлопнув себя по карманам, Петров решил перейти в так называемое наступление первым, прежде чем его о чем-то спросят.

— Чем могу быть вам полезен?